Барбаросса - Страница 154

154

– Ну, до Волги-то еще далековато, – сказал им Вольский и, подумав, добавил: – Ну ладно. Письма отправим. Идите.

– Куда? – обомлели итальянцы.

– Да обратно. Не станем же мы из-за семи человек гонять в тыл конвоира. Идите. Заодно расскажите о нашем разговоре своим товарищам. И возвращайтесь обратно со всеми солдатами…

…Италия имела свою судьбу, неповторимую: в 1945 году не быть ей в числе стран побежденных, а быть ее народу в числе победителей! Согласитесь, что такое случается редко…

* * *

Прошло не так уж много времени с поры трагедии армий Тимошенко, а к Сталинграду до самого июля (точнее – до осени) еще выбирались бойцы, вырвавшиеся из кольца окружения. Кто из-под Харькова, другие от Барвенкова. Одетые во что попало, грязные и оборванные, озверелые от крови пролитой и ненависти пережитой. Почти все окруженцы без каких бы то ни было документов. Теперь не знали, к кому обратиться, кто им поможет, а властей они тоже боялись, ибо окруженцев могли замести особисты как «немецких агентов» (такое не раз бывало). Шлялись они как неприкаянные по улицам Сталинграда, как-то стыдливо козыряя офицерам, словно чувствовали себя виноватыми. Смотреть на них – страшно: вместо ремней на винтовках – фитили от керосиновых ламп, иные даже лошадей вывели, а вместо поводьев – бинты санитарные. Народ молчаливый. Сплошь небритые. Голодные. И… все-таки даже счастливые оттого, что снова среди своих.

– Вот такие люди, – говорил Воронин, – злее всех дерутся. Они такое пережили, что теперь стали бессмертны.

Чуянов был согласен с мнением НКВД, но предупредил, что к окруженцам налипает немало бессовестной сволочи.

– Дезертиры и трусы только называют себя окруженцами, чтобы скрываться поудобнее. Они тоже опасны – сплетнями, страхами, домыслами… Кстати, как тюрьма твоя? Очистилась?

– Да всех вывезли в Камышин. Стенки же в тюрьме – во такие. Так теперь ни одной камеры нет свободной.

– Как понимать, если всех вывезли?

– А так и понимай. В камеры столько народу набилось! От бомбежек прячутся. Скажи кому-либо – так не поверят.

– А ты что?

– А что я? Или сердца у меня нету? Ключи отдал от камер. Не откажешь ведь – с детьми многие. С бабками. Суп варят с макаронами. Такой дух в тюрьме…

Город-гигант просто распирало, так он был перенасыщен людьми. Тут и местные, тут и бежавшие с Дона, тут и наехавшие Бог знает откуда в поисках тишины и покоя, а теперь эти беженцы не знали, что им далее делать, куда бежать:

– Мы-то, грешные, думали, что на Волге-матушке покой сыщем, а вот заехали – из огня да прямо в полымя…

Сталинград постепенно огораживал себя противотанковыми рвами, сооружал блиндажи, копал траншеи. Всего отрыли 20 миллионов кубометров земли. Это легко пишется, еще легче говорится. А ты попробуй за один день десятки тысяч раз нагнуться и распрямить спину, чтобы поднять и бросить наверх лопату тяжелой земли. Трудом домохозяек и пенсионеров Сталинград опоясал себя кушаком оборонительных сооружений общей длиною в 487 километров. Такое расстояние даже не пройти – нужно объезжать на поезде… И не все было гладко. Некоторые не выдерживали. Бомбежек, драной обуви, иссушающего зноя, жажды наконец. Просили у врачей справку о болезни, чтобы вернуться домой.

Сами женщины с рубежей и позвонили Чуянову:

– Мы тут вынесли резолюцию: врачам справок об освобождении по болезни не давать! Мы – коренные сталинградцы, здесь родились, здесь и помрем. Мы все соседи и лучше врачей знаем, кто чем живет, кто больной, а кто дурака валяет…

Чуянов созвонился с тем же Ворониным:

– Слушай, эн-ка-вэ-дэ. Тут дело такое. Бабы и сами разберутся, кто болен, а кто симулирует. Речь о другом. Издалека женщины видят, как бомбят Сталинград, и, когда зарево стоит над городом от пожаров, тогда многие бегут в город, чтобы узнать – живы ли дети да старики ихние? Понял?

– Ну, понял… Нет, не понял, – сказал Воронин.

– Так пойми: таких не задерживать. Сердца материнские надо понять – ведь у каждой, считай, дите малое. Пока!..

4 июля генерал Герасименко застал Чуянова плачущим.

– Семеныч, да что случилось?

– Севастополь… Я ведь, грешным делом, думал, что хоть до Урала нас допрут, а Севастополь так и останется нашим. А теперь вот… в самый последний миг Севастополь к нам обратился, словно эстафету какую нам передал. Прочти, что сталинградские радисты от севастопольских только что приняли…

«Прощайте, товарищи, и отомстите за наш разбитый Севастополь» – так было записано. Герасименко развел руками:

– А в нашей избушке свои игрушки. Сейчас со станции Боево сообщили, что батальон немецкой пехоты уже через Дон переправился. Откуда он там взялся – сам бес не догадается. А под Воронежем еще гаже – оборона уже прорвана…

– Как жить дальше – не знаю, хоть вешайся! – Чуянов еще раз глянул на прощальные слова Севастополя. – Я уже подсчитал. Двести пятьдесят дней они там держались, а в Крымскую кампанию… не помнишь ли – сколько?

– Шут его знает. Забыл. Кажется, около года.

После Герасименко явился в обком К. В. Зубанов, главный инженер Сталгрэса, и вид у него был плачевный.

– Что, опять зубы схватило?

– Хуже. На этот раз сердце.

– Лечись. Как с электроэнергией? Опять не хватает?

– Электроэнергии хватит, а моя давно кончилась.

– О чем ты, Константин Васильевич?

Тут инженер сознался, что влюблен напропалую, а в кого – догадаться можно, в ту самую дантистку Марию Терентьевну, что больной зуб ему вытащила по рекомендации самого же обкома.

154